Два веса, две мерки [Due pesi due misure] - Лев Вершинин

Но не выключил. Снова прикрыл глаза и увидел прозрачный ручей, который медленно бежал в окутанном мраком лесу. Теперь, когда мотор автомобиля заглох, звуки музыки доносились яснее: казалось, Фишер исполняет анданте в двух шагах от Джулио, сидя у разверстой темной пасти своего рояля. Джулио открыл глаза и во второй раз увидел взвод карабинеров, построенный на тротуаре перед зданием авиационного салона. Рука снова потянулась за блокнотом. Из тесной машины зрелище походившей на луна-парк авиационной выставки с ярко освещенными павильонами, над которыми на флагштоках развевались разноцветные флаги, с шумной толпой и множеством машин на широкой площади показалось Джулио особенно нелепым и омерзительным. И вдруг неожиданная мысль молнией сверкнула в голове: «Если я пойду туда, то поступлю как проститутка…»

— Если я пойду туда, то поступлю как проститутка, — повторил он вслух.

Нет, он ни за что не выключит радио. Он дослушает концерт до самого конца, до последней ноты, сейчас он снова закроет глаза и станет слушать рондо — этот светящийся водопад звуков. Какое ему дело до министра, до этого интервью, до авиационного салона!..

«Летать! Летать! Летать!.. Авиарейсы во все страны мира!.. Двухместный самолет КЛ-24 для воздушного туризма…»

Нет, он не выключит радиоприемник, даже если от этого будет зависеть вся его дальнейшая судьба! Ведь дело идет о человеческом достоинстве, да-да, именно так! Только в том случае, если он дослушает концерт до конца, до последней ноты, он и впредь сможет чувствовать себя человеком — человеком, который ни разу в жизни не совершал воздушного путешествия. И Фишер сейчас именно для него — для него одного — исполнит рондо пятого концерта Бетховена.

Джулио смежил веки, опустил голову на скрещенные руки, лежавшие на руле автомашины, и перед его глазами вновь возник чудесный водопад звуков, светившихся в ночи.

Антонио Амурри

ПОЯСНЕНИЕ

Перевод Э. Двин.

Не знаю, какой интерес представляют для вас моя жена, мои дети и я сам. Все вместе мы являем собой то, что в статистических справочниках именуется «средней итальянской семьей». Я человек средних лет, моя жена — тоже. А нашим четверым детям столько, сколько и должно быть — если верить статистике — средним детям средней итальянской семьи. Быть может, именно вследствие этого мои истории покажутся вам забавными: ведь я — простите за нескромность — почти уверен, что многое из того, что происходит в нашей средней семье, происходило, происходит или еще произойдет и с вами. Обычно свои заметки я пишу наспех, с трудом выбирая время, свободное от основных занятий, состоящих главным образом в том, что я всячески стараюсь вырваться из тисков семейных забот и сесть наконец за письменный стол, чтобы набросать эти самые заметки.

Теперь по секрету признаюсь вам, что не представляю, как бы я мог работать если бы на коленях у меня не сидел годовалый Лоренцо; как бы я мог сосредоточиться, если бы не был уверен, что тринадцатилетний Франко в эту минуту что-то доламывает в соседней комнате, пятнадцатилетняя Валентина, преисполненная благородного гнева, спешит сообщить об этом матери, десятилетняя толстушка Роберта опять ревет, а жена кричит на весь дом, что у нас оглохнуть можно от шума. Как бы там ни было, я хочу довести до вашего сведения следующее: что бы я ни рассказывал о своих домашних, я делаю это с безграничной любовью. А вовсе не из желания отомстить.

МОЯ ЖЕНА

Перевод Э. Двин.

Чтобы вы могли представить себе мою жену, сначала мне непременно нужно рассказать вам кое-что об американской кинозвезде Одри Хэпбёрн.

Итак, прежде всего замечу, что Одри Хэпбёрн принадлежит к той категории женщин, на которых вы никогда не увидите рваного чулка или распоровшегося под мышкой халата.

В любое время суток, при любых обстоятельствах она одета с иголочки, причесана волосок к волоску, ее шляпка — перчатки — туфли — пояс — сумка — юбка — блузка и т. д. поражают гармоничностью цветовой гаммы.

Перед сном Одри никогда не позволит себе натянуть какую-то там пижамку и улечься. Прежде ей надо распустить волосы по плечам, подвязать их ленточкой в тон ночной рубашки, затем накинуть на плечи пеньюар из той же ткани. Так и ждешь, что после всего этого она наденет шляпку и уляжется в постель, держа на поводке любимого дога!

Если так обстоит дело вечером, то можно представить себе, что творится днем. По сути, Одри, в нашем представлении, не живет, а проводит время в постоянных переодеваниях.

Одри не пойдет в сад срезать цветы, не надев платьице от Пакена с контрастным по цвету фартучком. Она и не подумает склониться над клумбой, если у нее не будет нитяных перчаток, сверкающих ножниц, платка, расписанного известным художником, и новехонькой плетеной корзинки для срезанных цветов — вряд ли она вообще станет их срезать, если при этом из динамика не будет тихонько литься музыка в исполнении ансамбля «Баккара».

Больше всего выводит из равновесия это ее умение выглядеть безупречно даже в самых неожиданных ситуациях.

Одри упала с лошади? Когда она поднимается, мы видим, что ни один волосок не выбился из прически; на дорогом отутюженном костюме — ни пылинки.

Одри упала в воду? Когда ее извлекают оттуда, она действительно мокра, но мокра красиво. Волосы ее аккуратно расчесаны морскими волнами, платье от Валентино облегает тело, не образуя ни единой складочки, а на лице, словно жемчуг, капли, тщательно размещенные на одинаковом расстоянии одна от другой.

По сценарию необходимо, чтобы она хозяйничала на кухне? Ну что ж, надев платье от Сен-Лорана, фартучек от Кардэна, домашние туфли от Феррагамо, Одри порхает среди кастрюль и плошек, словно манекенщица во время демонстрации моделей. И кажется, что камбалу она поджаривает не на масле, а на одеколоне, жаркое же заправляет духами по двадцать тысяч лир за флакончик.

Тут-то я и возвращаюсь мыслями к своей жене.

Тут-то я и задаюсь вопросом: почему, придя домой, я не застаю ее вот такой же — необыкновенно изысканной, утонченной, поджаривающей лук из оранжереи Диора или бифштекс марки Шанель-бойня № 5? Почему она вечно суетится, пыхтит, надрывается? И почему весь наш дом и даже двор провоняли этой проклятой яичницей?

ПРЕДЧУВСТВИЕ

Перевод Э. Двин.

Иногда я почему-то решаю лететь на самолете. Не подумайте, что это вызывается какой-то особой необходимостью. До сих пор по крайней мере в моей жизни не случилось ничего такого, что требовало бы моего прибытия в определенное место в наикратчайший срок. Не такая уж я важная персона. Короче говоря, я мог бы преспокойно пользоваться более удобными и медленными видами транспорта. И все-таки время от времени мне приспичивает лететь на самолете. Потому что мне нравится смотреть на побережье и на море с высоты семи тысяч метров, нравятся груды белых облаков, заснеженные вершины гор, густая синева неба и стюардессы.

Но, увы, если мое решение лететь самолетом всегда диктуется вполне естественной и здоровой жаждой приятных и очищающих душу приключений, то стоит мне купить билет, как мое внутреннее «я» приходит в какое-то странное возбуждение, что немедленно влечет за собой операцию по страхованию, которую в конечном счете можно назвать и операцией по «перестраховке».

За два дня до отъезда я начинаю давать распоряжения завещательного характера и с каким-то особым удовольствием завожу с женой длинные и нудные разговоры о своей последней воле. Когда же она отвечает: «Ах, оставь, ничего с тобой не случится!» — я не знаю, чего в ее тоне больше — оптимизма или огорчения.

— Дорогая, — говорю я, беря жену за руку (я делаю это всякий раз, когда умирает очередной папа и особенно когда мне предстоит лететь на самолете), — помни, что как вдова ты имеешь право на пенсию Ассоциации писателей. Это девяносто тысяч лир в месяц…

— Все еще девяносто? — откликается жена. Уж она-то знает, как взвинтились цены за последнее время.

— Банковский чек на предъявителя, — продолжаю я, — лежит на прежнем месте, в верхнем ящике комода, под носовыми платками. Как только тебе сообщат, что самолет разбился…

— Кто сообщит? — прерывает меня жена, и, я бы сказал, не без живого интереса.

— Авиакомпания. Не беспокойся, служба оповещения о несчастных случаях у них хорошо поставлена. Так вот, как только тебе сообщат, что самолет разбился, немедленно иди в банк, узнай у бухгалтера Паолуччи, сколько там осталось на моем текущем счету, заполни чек и забери все деньги. А потом уже можешь предаваться своему неутешному горю. Понятно?

— Да понятно, понятно. Ты это повторяешь каждый раз.

— Значит, так: сначала чек, а слезы потом.